(1) Комплекс неполноценности — огромная сила. С. Довлатов попытался найти ответ, из чего вырастает комплекс неполноценности. Статья посвящена специфическому юмору в творчестве С. Довлатова. имеющего комплекс неполноценности (в том числе комплекс неудачника. (Читая С. Довлатова). Комплекс неполноценности - огромная сила. Вот только неясно - разрушительная или созидательная. Молодой.
Молодые мужчины нередко маскируют комплекс неполноценности повышенной агрессивностью или. Сергей Довлатов, «Хочу быть сильным».
Хочу быть сильным. Когда-то я был школьником, двоечником, авиамоделистом. Списывал диктанты у Регины Мухолович. Коллекционировал мелкие деньги. Смущался. Не пил.
Хорошее было время. (Если не считать культа личности. ) Помню, мне вручили аттестат.
Директор школы, изловчившись, внезапно пожал мою руку. Затем я окончил матмех ЛГУ и превратился в раздражительного типа с безумными комплексами. А каким еще быть молодому инженеру с окладом в девяносто шесть рублей? Я вел размеренный, уединенный образ жизни и написал за эти годы два письма. Но при этом я знал, что где-то есть другая жизнь — красивая, исполненная блеска.
Там пишут романы и антироманы, дерутся, едят осьминогов, грустят лишь в кино. Там, сдвинув шляпу на затылок, опрокидывают двойное виски. Там кинозвезды, утомленные магнием, слабеющие от запаха цветов, вяло роняют шпильки на поролоновый ковер. Жил я на улице Зодчего Росси. Ее длина — 340 метров, а ширина и высота зданий — 34 метра. Впрочем, это не имеет значения. Два близлежащих театра и хореографическая школа формируют стиль этой улицы.
Подобно тому, как стиль улицы Чкалова формируют два гастронома и отделение милиции. Актрисы и балерины разгуливают по этой улице. Актрисы и балерины! Их сопровождают любовники, усачи, негодяи, хозяева жизни. Распахивается дверца собственного автомобиля. Появляются ноги в ажурных чулках.
Затем — синтетическая шуба, ридикюль, браслеты, кольца. И наконец — вся женщина, готовая к решительному, долгому отпору. Она исчезает в подъезде театра. Над асфальтом медленно тает легкое облако французских духов.
Любовники ждут, разгуливая среди колонн. Манжеты их белеют в полумраке. Чтобы почувствовать себя увереннее, я начал заниматься боксом. На первенстве домоуправления моим соперником оказался знаменитый Цитриняк.
Подергиваясь, он шагнул в мою сторону. Я замахнулся, но тотчас же всем существом ударился о шершавый и жесткий брезент. Моя душа вознеслась к потолку и затерялась среди лампионов. Я сдавленно крикнул и пополз. Болельщики засвистели, а я все полз напролом. Пока не уткнулся головой в импортные сандалеты тренера Шарафутдинова. — Привет, — сказал мне тренер, — как делишки? — Помаленьку, — отвечаю.
— Где тут выход. С физкультурой было покончено, и я написал рассказ. Что-то было в рассказе от моих ночных прогулок. Шум дождя. Уснувшие за рулем шоферы. Безлюдные улицы, которые так похожи одна на другую. Бородатый литсотрудник долго искал мою рукопись.
Роясь в шкафах, он декламировал первые строчки: — Это не ваше — «К утру подморозило. »? — Нет, — говорил я. — А это — «К утру распогодилось. »? — Нет. — А вот это — «К утру Ермил Федотович скончался. »? — Ни в коем случае.
— А вот это, под названием «Марш одноногих»? — «Марш одиноких», — поправил я. Он листал рукопись, повторяя: — Посмотрим, что вы за рыбак. Посмотрим.
И затем: — Здесь у вас сказано: «. И только птицы кружились над гранитным монументом. » Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы? — Ничего, — сказал я, — они летают. Просто так. Это нормально. — Чего это они у вас летают, — брезгливо поинтересовался редактор, — и зачем? В силу какой такой художественной необходимости? — Летают, и все, — прошептал я, — обычное дело. — Ну хорошо, допустим.
Тогда скажите мне, что олицетворяют птицы в качестве нравственной эмблемы? Радиоволну или химическую клетку? Хронос или Демос. От ужаса я стал шевелить пальцами ног. — Еще один вопрос, последний.
Вы — жаворонок или сова? Я закричал, поджег бороду редактора и направился к выходу. Вслед донеслось: — Минуточку! Хотите, дам один совет в порядке бреда? — Бреда. — Ну, то есть от фонаря. — От фонаря. — Как говорится, из-под волос. — Из-под волос.
— В общем, перечитывайте классиков. Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого. Особенно — Толстого. Если разобраться, до этого графа подлинного мужика в литературето и не было.
С литературой было покончено. Дни потянулись томительной вереницей. Сон, кефир, работа, одиночество. Коллеги, видя мое состояние, забеспокоились. Познакомили меня с развитой девицей Фридой Штейн. Мы провели два часа в ресторане. Играла музыка.
Фрида читала меню, как Тору, — справа налево. Мы заказали блинчики и кофе. Фрида сказала: — Все мы — люди определенного круга. Я кивнул. — Надеюсь, и вы — человек определенного круга? — Да, — сказал я.
— Какого именно? — Четвертого, — говорю, — если вы подразумеваете круги ада. — Браво! — сказала девушка. Я тотчас же заказал шампанское. — О чем мы будем говорить? — спросила Фрида. — О Джойсе? О Гитлере? О Пшебышевском? О черных терьерах? О структурной лингвистике? О неофрейдизме? О Диззи Гиллеспи? А может быть, о Ясперсе или о Кафке? — О Кафке, — сказал я. И поведал ей историю, которая случилась недавно: «Прихожу я на работу.
Останавливает меня коллега Барабанов. — Вчера, — говорит, — перечитывал Кафку. А вы читали Кафку? — К сожалению, нет, — говорю. — Вы не читали Кафку? — Признаться, не читал. Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает: — Говорят, вы не читали Кафку.
Это правда? Только откровенно. Все останется между нами. — Не читал, — говорю. Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым.
Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко был, по обыкновению, с некрасивой девушкой. — В Ханты-Мансийске свободно продается Кафка! — издали закричал он. — Чудесно, — сказал я и, не оглядываясь, поспешил дальше.
— Ты куда? — обиженно спросил геолог. — В Ханты-Мансийск, — говорю. Через минуту я был дома.
В коридоре на меня обрушился сосед-дошкольник Рома. Рома обнял меня за ногу и сказал: — А мы с бабуленькой Кафку читали! Я закричал и бросился прочь. Однако Рома крепко держал меня за ногу. — Тебе понравилось? — спросил я. — Более или менее, — ответил Рома. — Может, ты что-нибудь путаешь, старик? Тогда дошкольник вынес большую рваную книгу и прочел: — РУФКИЕ НАРОДНЫЕ КАФКИ! — Ты умный мальчик, — сказал я ему, — но чуточку шепелявый.
Не подарить ли тебе ружье? Так я и сделал. » — Браво! — сказала Фрида Штейн. Я заказал еще шампанского. — Я знаю, — сказала Фрида, — что вы пишете новеллы. Могу я их прочесть? Они у вас при себе? — При себе, — говорю, — у меня лишь те, которых еще нет.
— Браво! — сказала Фрида. Я заказал еще шампанского. Ночью мы стояли в чистом подъезде. Я хотел было поцеловать Фриду. Точнее говоря, заметно пошатнулся в ее сторону. — Браво! — сказала Фрида Штейн. — Вы напились как свинья! С тех пор она мне не звонила.
Дни тянулись серые и неразличимые, как воробьи за окнами. Как листья старых тополей в унылом нашем палисаднике. Сон, кефир, работа, произведения Золя. Я заболел и выздоровел.
Приобрел телевизор в кредит. Как-то раз около «Метрополя» я повстречал бывшего одноклассника Секина. — Где ты работаешь? — спрашиваю. — В одном НИИ. — Деньги хорошие? — Хорошие, — отвечает Секин, — но мало. — Браво! — сказал я. Мы поднялись в ресторан.
Он заказал водки. Выпили. — Отчего ты грустный? — Секин коснулся моего рукава.
— У меня, — говорю, — комплекс неполноценности. — Комплекс неполноценности у всех, — заверил Секин.
— И у тебя? — И у меня в том числе. У меня комплекс твоей неполноценности.
— Браво! — сказал я. Он заказал еще водки. — Как там наши? — спросил я. — Многие померли, — ответил Секин, — например, Шура Глянец. Глянец пошел купаться и нырнул. Да так и не вынырнул.
Хотя прошло уже более года. — А Миша Ракитин? — Заканчивает аспирантуру. — А Боря Зотов? — Следователь. — Ривкович? — Хирург. — А Лева Баранов? Помнишь Леву Баранова? Спортсмена, тимуровца, победителя всех олимпиад? — Баранов в тюрьме. Баранов спекулировал шарфами. Полгода назад встречаю его на Садовой.
Выходит Лева из Апраксина двора и спрашивает: «Объясни мне, Секин, где логика. Покупаю болгарское одеяло за тридцать рэ. Делю его на восемь частей. Каждый шарф продаю за тридцать рэ. Так где же логика. » — Браво! — сказал я. Он заказал еще водки.
Ночью я шел по улице, расталкивая дома. И вдруг очутился среди колонн Пушкинского театра. Любовники, бретеры, усачи прогуливались тут же. Они шуршали дакроновыми плащами, распространяя запах сигар.
Неподалеку тускло поблескивали автомобили. — Эй! — закричал я. — Кто вы. Чем занимаетесь? Откуда у вас столько денег? Я тоже стремлюсь быть хозяином жизни! Научите меня! И познакомьте с Элиной Быстрицкой.
— Ты кто? — спросили они без вызова. — Да так, всего лишь Егоров, окончил матмех. — Федя, — представился один. — Володя. — Толик. — Я — протезист, — улыбнулся Толик. — Гнилые зубы — вот моя сфера.
— А я — закройщик, — сказал Володя, — и не более того. Экономно выкраивать гульфик — чему еще я мог бы тебя научить. — А я, — подмигнул Федя, — работаю в комиссионном магазине. Понадобятся импортные шмотки — звони. — А как же машины? — спросил я. — Какие машины? — Автомобили? «Волги», «Лады», «Жигули»? — При чем тут автомобили? — спросил Володя.
— Разве это не ваши автомобили? — К сожалению, нет, — ответил Толик. — А чьи же? Чьи же? — Пес их знает, — откликнулся Федя, — чужие. Они всегда здесь стоят.
Эпоха такая. Двадцатый век. Задыхаясь, я бежал к своему дому. Господи! Торговец, стоматолог и портной! И этим людям я завидовал всю жизнь! Но про автомобили они, конечно, соврали! Разумеется, соврали! А может быть, и нет. Я взбежал по темной лестнице. Во мраке были скуповато рассыпаны зеленые кошачьи глаза.
Пугая кошек, я рванулся к двери. Отворил ее французским ключом. На телефонном столике лежал продолговатый голубой конверт. Какому-то Егорову, подумал я.
Везет же человеку! Есть же такие счастливчики, баловни фортуны! О! Но ведь это я — Егоров! Я и есть! Я самый. Я разорвал конверт и прочел:. «Вы нехороший, нехороший, нехороший, нехороший, нехороший. Р.
S. Перечитайте Гюнтера де Бройна, и вы разгадаете мое сердце. Р. Р. S.
Кто-то забыл у меня в подъезде сатиновые нарукавники. Что все это значит. — думал я. Торговец, стоматолог и портной! Какой-то нехороший Егоров! Какие-то сатиновые нарукавники! Но ведь это я — Егоров! Мои нарукавники! Я нехороший. А при чем здесь Лев Толстой? Что еще за Лев Толстой. Ах да, мне же нужно перечитать Льва Толстого! И еще — Гюнтера де Бройна! Вот с завтрашнего дня и начну. OCR 08.
04. 2000 Сергей Довлатов. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1.